[theodor-baggins]

Название: Третьего не дано
Автор:Тедди-Ло, Albertia Inodorum, Astreya777, Litchi Claw, THEsud
Бета: Санди Зырянова
fandom Creepy 2014
Размер: макси, 15833 слов
Пейринг/Персонажи: оригинальные
Категория: джен, гет
Жанр: крипи
Рейтинг: R
Краткое содержание: дети в лагере собираются ночами в палате и рассказывают друг другу страшные истории
Примечание/Предупреждения: смерть персонажей


Сашка многозначительно откашлялась и, дождавшись, пока в палате воцарится большая или меньшая тишина, включила фонарик, начав обводить белым кружком света лица присутствующих и нетерпеливо сопящих на трёх сдвинутых вместе кроватях. «Орден Ужасов» был в полном сборе. Название бесило Сашку своей банальностью, но ничего другого за целый сезон им придумать не удалось.

Первым луч фонарика выхватил из темноты круглое лицо Нинки, Сашкиной подруги чуть ли не с яслей. В темноте серые глаза Нинки казались чёрными, без признака зрачков. Нинка как-то неприятно, выжидающе смотрела на Сашку, как вампир в засаде, и Сашка быстро повела луч дальше. Нинка, конечно, не вампир, и вообще мухи не обидит, но их собрания настолько пропитались страшилками, которые они усердно рассказывали друг другу ночами, что даже обычные вещи и люди начинали казаться жутковатыми.


Фонарик осветил сразу обоих близнецов из четвёртого отряда — Витьку и Лёшку. Оба курносых лица с несвойственной им серьёзностью и важностью глядели в фонарик, даже не жмурясь. Они были ужасно довольны, что старшие приняли их в свои дела, хотя Сашка, помнится, была сначала категорически против того, чтобы членами ордена стали мелкие и наглые до безобразия Ковалёвы. Но она ошиблась, пацаны вели себя вполне пристойно, и их страшные истории были не такие уж детские.

Круг света дёрнулся и поплыл дальше, в него тут же попал Лысый Виталик, тощий как палка, умный как Эйнштейн. Он стеснялся своей лысины, зачем-то родители перед лагерем побрили его наголо. По отрядам быстро разлетелась информация, что его лечили от вшей. Так что только в ордене он был Лысым или Виталиком, а по всему лагерю его знали под кличкой Вшивый. Виталик был полезным приобретением ордена, его привела Нинка, сойдясь с ним в лагерной библиотеке. Они оба читали как сумасшедшие, поэтому знали кучу историй и умели их рассказывать.

Луч света опять сместился и упал на неразлучную троицу девчонок из соседней палаты, которые сидели на дальней, не придвинутой к другим кровати. Ирка, Люська и Маринка. Все трое имели одинаковые причёски, одинаковый макияж, гуляли с одним и тем же мальчиком из второго отряда и имели один гардероб на троих: бесконечно обменивались тряпками, так что не было никакой возможности определить чьи и на ком на самом деле кофточки, топики, леггинсы. Сашка их недолюбливала, потому что Люська и Маринка за всё время не рассказали ни одной истории, а были группой поддержкой для Ирки. И ещё Сашка точно знала, ради кого на самом деле они сюда таскаются. Ради Жени.

Свет упал на спокойное лицо с прямым носом и красиво очерченными губами. Женя всё это и затеял. То есть, затеяла всё Сашка, но идея была его, Женина.


***

Женя появился здесь спустя полторы недели после начала сезона. Летний рабочий лагерь, который соседствовал с их «Горным Кристаллом», неожиданно затопила вышедшая из берегов речка. Всех ребят срочно эвакуировали и распределили в их спортивный лагерь. Неожиданное появление старших ребят и девчонок произвело фурор среди кристалловцев. В рабочем не было никого младше пятнадцати лет, а паре парней уже стукнуло восемнадцать. Лагерные дискотеки разом оживились. Старшие второй и первый отряды блаженствовали — большая часть распределённых досталась им, изрядно разнообразив их быт.
Но двум парням места не хватило: Женя и его друг Ромка прибыли в третий отряд, где немедленно стали верховодить. Точнее, верховодил Ромка, а Женя держался несколько в стороне ото всех, в том числе, от своего приятеля. Большая часть лагерных девчонок горько сожалели о том, что Женя не ходит на дискотеки, не любит посиделки и не принимает никакого участия в лагерной самодеятельности и соревнованиях.

С Сашкой они познакомились ближе после очередного вечера историй, который проходил спонтанно примерно раза три в неделю, в первой спальне девчонок. Сашка почти в первый же вечер снискала себе славу королевы ужасов, потому что хоть и читала не так много, как Нинка, но имела неплохое воображение и богатый опыт просмотров кошмарных фильмов, она ловко сплетала на их основе собственные истории, которые пользовались большой популярностью в лагере. Четвёртый отряд на эти вечера не пускали принципиально, но любители страшных историй из первого и второго были желанными гостями, а когда приехали новенькие, то аудитория пополнилась людьми из их числа.

На следующий день, возвращаясь после завтрака в домик отряда, Сашка обнаружила, что рядом с ней идёт не Нинка, как обычно, а новенький Женя.

— Ты рассказываешь отличные истории, — сказал он.

Сашке он, конечно, тоже ужасно нравился, но она старательно напустила на себя неприступный и презрительный вид. Просто на всякий случай.

— Да, знаю, — небрежно ответила Сашка. — Может, завтра опять соберёмся, после отбоя.

— Тебе не обидно, что больше никто не рассказывает, ты одна работаешь? — продолжал Женя.

Сашка пожала плечами:

— Нинка тоже рассказывает, — неуверенно ответила она.

— Она рассказывает три, а ты десять, — возразил Женя. — А остальные вообще ничего не рассказывают, с них деньги брать впору.

Сашка остановилась.

— Что ты хочешь сказать? — подозрительно уточнила она, впервые взглянув ему в лицо.

Женя на Сашку не смотрел, что немного её покоробило.

— Извини, — сказал он. — Кажется, я слишком много на себя беру... Если ты любишь страшные истории, может быть, составишь мне компанию в походе? Я собираюсь на Плиту.

Женя повернулся к ней, посмотрел в глаза.

Сашка вздрогнула, смутилась.

— На Плиту?

Плитой звали старую бетонную канализационную связку с четырьмя дырами от крышек канализационных люков, которые ещё в девяностые свистнули какие-то предприимчивые бомжи. Плита стояла за территорией лагеря, не очень далеко, но не на виду. О ней бродило множество самых разных историй. Что под ней есть подземный ход к лагерному туалету, а из леса по этому ходу могут ходить и воровать засидевшихся над очком допоздна серунов. Что внизу живёт бомж-людоед, который однажды туда упал, сломал ноги и не мог выбраться, и целый месяц ел свои ноги, и пил мочу. Что там кладбище пропавших детей и всюду валяются кости. Что там живёт дикое, неизвестное науке животное. Что плита построена прямо на старом кладбище и мёртвые мстят за нарушение покоя каждому, кто ступит на их землю. Но самое страшное в Плите было то, что за посещение её вполне реально могли выпереть из лагеря досрочно. Первые три дня пребывания в «Горном Кристалле» Сашка была бы просто рада такому исходу, но не теперь. В глазах Жени читалось банальное и унизительное: «Если ты боишься, это ничего, я понимаю». Сашка тем не менее засмотрелась в них и подумала, что несмотря на свой длинный (по её мнению) нос, побьёт все рекорды крутости в глазах окружающих, если будет «гулять» с Женькой.

— Смотри не испугайся, — поддразнила его Сашка. — После ужина за сортирами. Не опаздывай.

И быстро пошагала дальше, надеясь, что её решимость не улетучится, а Женя не вздумает её догонять и продолжать разговор.

Он не вздумал.


***

По нетерпеливым шепоткам и скрипу панцирных сеток под ёрзающими задами Сашка поняла, что задумалась.

— Девятая ночь открывается, — начала она сурово и громко, чтобы не потерять окончательно контроль. — Девятая ночь открывается, и да не помешает нам никто в эту ночь. Да будет прочен наш круг и не разобьёт его никакой случай.

Пока она говорила, все снова умолкли. Сашка направила свет фонарика себе на лицо, снизу, для пущего эффекта. Слова она запомнила наизусть ещё к пятой встрече. А девятая была последней. Так гласила инструкция.

— Пусть ночь откроется словами, — закончила Сашка и передала фонарик сидящей справа от неё Нинке.

Нинка приняла его и начала говорить. Говорила она спокойно, медленно, на самой границе невыразительности. Но это была обманчивая скучность. Истории Нинки, хорошо обработанные в ее голове многими годами чтения классической и не очень литературы, пробирали до самых кишок:

— Бабушка рассказывала, — монотонно говорила Нинка. — Началось все давным-давно. Возле нашего теперешнего поселка, рядом с Кристаллом, стояла барская усадьба. Сейчас-то там одни развалины — их и не видно почти за бурьяном, если не знать, что искать.


Последний барин был добрый, но какой-то невезучий. И деньги свои за картами растерял, и женился на женщине, как говорили, красивой, но страшной стерве. Она его, по мнению кумушек, в могилу и свела. Осталась после него дочка — чистый ангел. В областном краеведческом музее даже портрет ее висит до сих пор: золотистые кудряшки, голубые глаза, улыбка милая и добрая такая... Сидит она в платьишке белом на стульчике, ручки на коленках сложила. А на ногах — красные туфельки. Лаковые, красивые. Да вот лет восемь ей было, когда приключилась у нее болезнь. Никто не знает какая, но, как рассказывали, такая, что сидела она целыми днями дома. И никого к ней не пускали, кроме гувернантки. Долго по окрестным деревням шептались, чего там с ней случилось, только правды не знал никто. Поговаривали, что чахотка или даже проказа, и лицо у ней теперь — сплошная корка, а по рукам — чешуя, как у твари болотной.

А потом из деревень окрестных стали забирать девочек. Брали раз в год, что почище да попригожей с виду. «Поиграть к барыньке». Матери кричали смертным воем, не давали детишек, да разве ж их кто спрашивал. Семерых так забрали. И к ним родителей так и не пускали никогда, слуги барские с порога заворачивали, мол, все в порядке, девочкам нравится вместе с барынькой, и никуда они не пойдут.

Снова поползли слухи один другого страшнее: то девочек там в цепях да на хлебе и воде держат. То заразились они от барыньки страшной неведомой болезнью и померли. То приехал немец-врач и опыты на них делает — пробует барынькину болезнь победить. То вдруг барыня-стерва оказалась вампиром-кровопийцей, что мужа со свету сжила, дочь почти выпила, а теперь за местных детишек взялась. Много чего говорили, только правды так никто и не узнал — сгорела усадьба. В одночасье как-то полыхнула, да и выгорела дотла. Все сгорели: и барыня с барынькой, и прислуга, что при доме жила, и семь девочек.

Долго потом ходили по пепелищу, тела искали. Взрослых всех нашли, а детских — ни одного. Ничего не нашли — ни единой косточки. Куда подевались — не знал никто. И почему дом сгорел — тоже не выяснили доподлинно. Думали на кузнеца: у него как раз дочка была годиков десяти — пригожая да послушная. Барские слуги тогда приходили к нему да приказали собирать ее «поиграть к барыньке».

Правда ли он поджег усадьбу, нет ли, да только на следующий год утопла дочь его. Ну, говорили, что утопла. Пошла стирать на пруд, да на мостках и поскользнулась. Одна корзина с бельем и осталась. Шептали, что туфельку еще красную видели рядом: грязную и мокрую, да никто побожиться не побожился — исчезла она, словно и не было.

Но с тех пор в окрестных деревнях да поселках почти каждый год стали девочки пропадать. И ни разу никого так и не нашли. А может и не пропадали они — просто так языками трепали. А потом и трепать перестали — мало ли: в город подались девчонка очередная, иль правда утопла, или в лесу заплутала, а там ее медведь заломал. И нечего беду кликать — она и так всегда рядом ходит. А после войны все разом прекратилось, словно и не было никогда.

Когда бабушка только пошла в школу, у наших соседей дочка из дому пропала, Сонечкой звали. Маленькая еще совсем — годика три всего. Утром в кроватку заглянули, а там нет ее. Только туфелька красная лежит. А у Сонечки таких не было. Это мать ее сказала. Но отец все равно спустя лет пять похоронил эту туфельку, как если б она настоящей девочкой была. На кладбище. Без отпевания, понятное дело, батюшка бы и не дал вообще хоронить в ограде, если б знал, да уже дело сделано.

И с тех пор в полнолуние кто-то из сельчан да и услышит тихий стук в окно и детский плач. А потом по стеклу, как когтями поскребет так, что прям вот сердце захолонет. И не дай Бог окошко-то приоткрыть или на крыльцо выйти: человек с болезнью тяжелой обязательно сляжет, если тут же замертво не упадет. И никому уже не скажет, что видел.

Вот.


Нинка замолчала, опустила голову и передала фонарик близнецам. Витьке или Лёшке, Сашка их не различала. Хотя в темноте ничего не было видно, Сашка точно знала, что Виталик благожелательно и восторженно смотрит на Нинку, одобряя её историю. Близнецы и во время рассказа фыркали, потому что их смешила речь Нинки, старые, непривычные словечки. Но один из законов Ордена гласил: «Никогда не перебивать рассказчика», а другой: «Никогда не ругать историю и не смеяться над рассказчиком». Троица на кровати притихла, наверно, мысленно прикидывали, стоит ли им бояться барыньки в красной туфле или они уже слишком взрослые для игр. Над ухом Сашка чувствовала едва уловимое, знакомое дыхание Жени.

— Девятая ночь открыта, — глуховато сказала Нинка, каким-то чужим голосом. Сашке стало интересно узнать, откуда она на самом деле взяла эту историю про барыньку. У Толстого? Но среди правил клуба было и такое: «Все истории произошли на самом деле. Рассказчик является их непосредственным участником, либо услышал их от потомков очевидцев. Никогда не спрашивай о других источниках истории».

Близнецы, которые только и ждали Нинкиных слов, провели короткую и бесшумную, но ожесточённую борьбу за право говорить первым. Победил Витька, Сашка поняла это только потому, что уже знала — побеждает всегда он.

Витька начал прерывающимся, хрипловатым голосом. Он до сих пор волновался при рассказах: как-то его историю воспримут, не засмеют ли, поверят ли? Хотя в Ордене никто и никогда не нарушал правил, включая самих близнецов.


— Эта история прошлой осенью случилась. У нас в параллельном классе мальчик учился. В школьном журнале как Вовка Цветков числился, но так его только учителя называли, а все остальные — просто Рыжий. Он реально огненно-рыжий был, как Антошка из старого мультика, и весь в веснушках. И на носу, и на щеках, и на руках, и на спине.

Ну, а больше ничего примечательного в нем не было: обычный троечник. В игры на приставке постоянно рубился. Его мама даже учительнице жаловалась, что за уроки усадить не может и думает к психологу его отвести. У него, правда, всегда диски в рюкзаке были. Подсказать он мог, как пройти сложный момент, и читы всякие на память знал, хоть ночью разбуди. Нормальный парень, короче.

В том году как раз новый торговый центр построили на пустыре через два квартала от школы, а в нем — развлекательный комплекс огромный. Он детским назывался, но там разные игровые автоматы были: и совсем для малышей с клоунами и цветочками, и нормальные гонки и стрелялки. Мы как-то с папой и Лёхой туда ходили, так Рыжий круче нас руль крутил и по зомби лупил из автомата.

В общем, Рыжий с младшим братом в выходной пошли в этот центр. Брат у него мелкий, тогда еще в школу не ходил, и поэтому играл во всякую дешевую ерунду для детишек. А Рыжий быстро все деньги спустил на дорогущий танковый симулятор и слонялся без дела по залам. В закутке возле гардероба он наткнулся на несколько нерабочих автоматов. Не таких, как яркие и веселые современные. Они были в громоздких металлических корпусах, с облезлой краской, выпуклыми пыльными экранами и огромными квадратными кнопками. Старье какое-то. Типа ретро. Или как мама у нас говорит… м-м-м… Во! Винтажные они были.

Рыжий такие вещи всегда любил, поэтому ходил, рассматривал и даже кнопки понажимал. А один автомат взял и включился, музыка такая мерзкая громко заиграла, как в совсем старых телефонах. Не знаю, как называется. Рыжий от неожиданности отпрыгнул, а потом любопытство верх взяло. На экране надпись «Начать игру?» мигала, ну, он и нажал на «СТАРТ». И завис почти на час. Брат его найти не мог, испугался и истерику устроил, как раз возле гардероба. Рыжий только тогда про него и вспомнил.
На следующий день он ребятам из класса рассказал про халявный автомат. Расписывал в красках, какая там классная восьмибитная игрушка. Только большинству это ничего не сказало: они-то фанатами игр не были, тем более, доисторических. Но все равно несколько человек с ним пошли, поиграли немного и разошлись. Неинтересно было. А Рыжий остался и до самого закрытия проторчал.

Потом ребята рассказывали, что игрушка была совсем глупая. Идет какой-то пиксельный белобрысый герой вперед, через камни прыгает да мечом монстров убивает. Или они его на части рвут, так что кровь по экрану размазывается, такая же пиксельная, как и все остальное. Однотипно очень и скучно.

Рыжий же стал постоянно там пропадать. В школу сходит, двоек нахватает — и в центр бежит, чтобы играть до самой ночи. Даже приставку свою забросил. Похудел, и круги черные постоянно под глазами были. Любой разговор на эту игру переводил. Оказалось, что там на первом месте в списке рекордов неизвестный игрок с именем из трех шестерок, который набрал шестьсот шестьдесят шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть очков. Нехорошая цифра, просвещенные девчонки сразу об этом сказали, а большинство ребят над ними посмеялись. Вот Рыжий и хотел этот рекорд побить. Идея-фикс у него была. Побью, говорил, и тогда брошу. Все остальные девять строчек давно им заняты были, а первая никак не давалась.

В тот день он в школе сидел весь дерганный, а с последнего урока и вовсе сбежал в свой центр. А вечером домой не вернулся. Родители в панике были, полицейские по школе ходили, одноклассников расспрашивали. В игровом центре они тоже были, но Рыжего по фотке там никто не узнал. Хотя как можно было его такого не заметить? Он же чуть огнем не полыхал. Объявления по телевизору крутили, в газетах фотографии печатали, поиски с добровольцами организовали, но так его и не нашли.

Автоматы эти стоят в углу до сих пор. Никто в них не играет и даже не подходит близко. Но трое ребят из параллельного класса видели, как у одного из них вдруг загорался экран, и на нем появлялся список рекордов. Первой сточкой там — шестьсот шестьдесят шесть тысяч шестьсот шестьдесят семь очков. И имя «RED». Они в разное время там были и клянутся, что не врут. Потом список сменяется предложением сыграть, и если подождать, то надпись исчезает, и по экрану навстречу монстрам начинает бежать герой. А волосы у него ярко-рыжие.

Витька замолчал. Лёшка тяжело вздохнул, видно, сам хотел рассказать эту историю. История и в самом деле была неплохая. Сашка чувствовала, что она всем понравилась.

— А чё, правда, потом никто не играл? — спросил Лысый. — А сами чё, не видели? А это в каком центре-то, надо смотаться.

Народ зашевелился, идея Лысого всем понравилась.

— Не видели, — опережая брата, торопливо крикнул Лёшка. — Этот ТЦ далеко от нас был, одним нельзя было, а теперь его вообще закрыли.

По комнате пронёсся общий разочарованный вздох.

— Круг Девятой ночи продолжен, — торжественно сказал Витька, довольный эффектом, и передал фонарик Лысому.

Лысый принял фонарик и начал нервно рисовать светом круги на потолке. Ирка, а может и Маринка, раздражённо зашипели на него — это мелькание действовало им на нервы. Лысый печально усмехнулся в ответ на шипение и направил фонарик строго вниз.

— Просто так света больше, — объяснил он. — Знаете же, что я темноты боюсь.

Трое на кровати захихикали.

— Сами сейчас поймёте, дуры, сами света запросите, — мстительно пообещал Виталик и начал:


— Мне на прошлый день рожденья родители фотоаппарат подарили. Ну, я вообще-то фотик покруче хотел, но всё равно обрадовался. В школу его носил, когда гуляли — тоже с собой брал. Целая куча фоток с него есть. Только я теперь пользоваться им не хочу больше. Хотя сам фотоаппарат не виноват, я думаю. В общем, у него одна функция есть — определитель лиц. Когда наводишь на кого-нибудь, он фокусируется и — раз! — лицо в такой жёлтый квадрат обрамляется. Вроде бы это нужно, чтобы лицо на фотографии чётче получилось. И ведь как узнаёт он, в каком месте нужно искать?

И как-то на дачу я его взял. На даче скучно: только до озера на велике сгонять можно, и то через неделю тошнить уже стало и от озера, и от велика. На участке грядки перекапывать заставляли, сорняки вытаскивать, короче, я большей частью потом у себя в комнате читал. А потом и читать надоело. Так что достал я фотоаппарат свой и стал всякие функции в нём смотреть. Макросъёмку делал, цветы в саду, шмелей снимал. Вышло не особо хорошо, но удачных парочка есть. Потом панорамный снимок сделал из окна чердака. Тоже нормально в принципе, только криво немного получилось. А пока занимался этим, уже немного стемнело, так что я решил ещё ночную съёмку поделать, ну там, может, луна хорошо получится или звёзды.

Я взял фотик и вышел за калитку. На даче как стемнеет — так всё вымирает, даже собаки не гавкают. И там одно место было, типа какого-то люка на бетонном возвышении. А вокруг какие-то кусты и дальше за забором лес начинается. В общем, туда я и пошёл. На участках безопасно, так что меня даже после темноты родители отпускали, не то, что в городе.

И вот залез я на этот бетон и стал фотографировать. Со вспышкой вообще тупо вышло. Ну, тропинка, ну, кусты. Ничего особенного. Без вспышки вообще ни фига не видно. Так что я с этой затеей распрощаться собрался. Только решил ещё лес за забором сфотографировать. Просунул объектив через сетку и щёлкнул.
То ли вспышкой меня ослепило, то ли просто показалось, но как будто метнулось что-то между деревьев. Как будто собаку спугнул. Так что я щёлкнул ещё раз, посмотрел, что на кадре — получились кусты и деревья, больше ничего. Ну, и для ровного счёта третий раз решил фотографию сделать. Зажал слегка кнопку, фотик начал фокусироваться.

И вдруг гляжу — жёлтый квадратик появился. Ну, думаю, вообще глючить стал, батарейка, что ли, садится в нём? А тут квадратик пропал — и потом снова появился. В другом месте немного. Потом ещё шевельнулся, и ещё. Будто двигался там кто-то, а лицом был повёрнут ко мне, иначе фотик его не определил бы ни за что… Но главное — тьма кромешная кругом, вообще ничего не видно. Я просто на месте застыл, фотоаппарат держу, как дурак, и ни сойти не могу, ни кнопку нажать.

Эта жёлтая рамка продолжала двигаться по экрану. А когда до меня дошло, я думал, заору — это из леса ко мне что-то приближалась. И живот так сразу закрутило от страха. И вот ветка впереди щёлкнула под чьим-то шагом. Я поклясться готов, даже дыхание там услышал, сиплое такое. А этот определитель лица всё метался по экрану. И тут я понял, что вообще не хочу, чтобы этот подошёл ко мне вплотную.

Так что я наконец заорал, нажал на кнопку — вспышка ослепила уже по-настоящему и меня, и, видимо, ту штуку за забором. Я никого не смог рассмотреть и ломанулся к дому. Думаю, этот за мной не стал гнаться.
Родителям я ничего не сказал, иначе до конца лета на участке бы заперли. А фотографию я посмотрел, непонятная вышла, вся засвеченная. Лужайка эта с травой, деревья видно. И в принципе можно понять, что там кто-то стоит на фотографии, руки длинные, почти до земли достают. А больше не разобрать ничего, всё белое.

И кто знает, сколько такой дряни в темноте прячется.


Виталик замолчал. Сашка почувствовала, как в животе сжимается предательский комок страха, но она не могла не восхититься рассказом Лысого. Надо же было так удачно ввернуть про всё это. Девчонки на кровати преувеличенно весело захихикали, значит, их тоже проняло.

— Ну ты и вра... — начал было Витька (или Лёшка).

— Правило! — неожиданно резко и зло стегнул словом Женя. Витька испуганно замолк. Когда дело доходило до правил Ордена, Женька просто с ума сходил, совсем больной делался. Все об этом знали и уже не удивлялись этому. К девятой ночи все втянулись в дела Ордена так сильно, что только согласно покивали на окрик Женьки. А Лёшка (или Витька) даже не назвал его психом по привычке.

Сашка снова задумалась, вспоминая, как они нашли правила и всю историю Ордена.


***

Ровно в семь, в тот день, когда Женя заговорил с Сашкой, она ждала его у лагерного толчка, гадая и волнуясь, придёт ли он, и хочет ли она, чтобы Женя пришёл? Небрежно обронённая в палате фраза о том, куда Сашка пошла, уже делала своё дело — дала начало слухам о том, что тощая, угловатая Сашка «гуляет» с главным и недоступным красавчиком лагеря. «Главным» и «красавчиком» Женю делала именно недоступность: из рабочего приехало много красивых и взрослых парней и девчонок, но они все легко влились в «Кристалл», а Женька — вообще не влился. Сашка нервно щёлкала фонариком, время от времени сдувая с лица падавшую на глаза прядь волос. Женя появился ровно в семь, и Сашка немедленно почувствовала себя дурой, явившись на целых десять минут раньше срока. Женя легко улыбнулся ей вместо приветствия.

— Готова? — спросил он. — Тогда идём.

Сашка сунула фонарик в карман толстовки, молча пожала плечами — к чему тут, мол, готовиться ещё?. И они пошли. За сортиром ловко перескочили через ржавый сеточный забор, и пошли по протоптанной тропинке, ведущей в город. За всё это время они не сказали друг другу ни слова. Они уже свернули на боковую, едва заметную тропку, а Сашка всё ломала голову над тем, как начать разговор. Жене же, по-видимому, было хорошо и так.

Когда показался бетонный край канализационного узла, Женя спросил:

— Бывала тут раньше?

— Нет, — нехотя ответила Сашка и тут же поспешно добавила: — Потому что я в этом лагере первый раз.

— Ясно, а я в «Кристалле» всё детство провёл, пока по возрасту подходил, — Женя улыбнулся так, что сгладил высокомерный оттенок фразы.

— Так ты тут уже сто раз, значит, был, — всё равно задето спросила Сашка. — Зачем полез-то опять?

— Да тебе показать, — без всяких кривляний ответил Женя. — Для вдохновения.

Сашка покраснела раньше, чем решила про себя, как ей к этому относиться.

Они влезли на бетонное возвышение и начали светить фонариками в жерло ближайшего из четырёх колодцев. Солнце тоже немного, через люки, освещало бетонный мешок. В их совместном свете они могли рассмотреть неровные стены, местами в тёмных потёках, покрытые тёмным мхом и плесенью. Из колодцев пахло сыростью. Пол был покрыт толстым слоем никогда не высыхающей грязи; мусором неизвестного происхождения; листьями, нападавшими с деревьев ещё с прошлой, а может, и с позапрошлой осени.

Ни черепов, ни диких зверей, ни монстров внизу не наблюдалось. Страшное место было удручающе серым и обычным.

— Спустимся? — предложил Женя. Сашка пожала плечами и подошла к люку, рядом с которым по стене внутрь спускалась лестница. Она не хотела, чтобы её сочли трусихой, и поэтому решила не уступать Жене. Сунула фонарик в карман и ловко полезла вниз. Края колодца были покрыты ржавчиной, так что Сашка хорошенько измазала в ней руки и толстовку. Женя лез следом. Сашка спрыгнула в мягкую грязь узла и задрала голову, чтобы посмотреть на четыре круглых, симметрично расположенных куска неба, обрамлённых ветвями деревьев. Потом она ещё раз внимательно обвела лучом фонарика бетонные стены. Казалось, изнутри видно не больше, чем было видно снаружи. Те же грязные стены и пол, — ни тебе потайных дверей, ни скелетов, прикованных цепями, ни даже яиц инопланетной твари. Только чёрный сверчок безмолвно сидел рядом с трубами теплотрассы.

— Ну вот, — виновато улыбнулся Женя. — Не особо страшно, да?

— М-м-м... — протянула Сашка, не желая обижать Женю. — Да нет, тут клёво. Можно играть в... В постапокалипсис.

И всё же Сашка не оставляла надежды найти здесь что-то по-настоящему интересное, потому что не может же тут совсем ничего не быть после всех этих рассказов.

И она нашла.

Между стеной и трубой было затолкано что-то смутно прямоугольное, в целлофановом пакете. Не веря своему счастью, Сашка подошла и выдернула предмет из щели. Женя подошёл к ней. В пакете обнаружилась довольно пухлая тетрадка. На титульном листе ничего не значилось. Сашка быстро пролистала тетрадь большим пальцем: та оказалась исписана примерно наполовину.

— Давай вылезем и на свету посмотрим? — предложил Женя.

Они выбрались из колодца, сели прямо на постамент, свесив ноги, и читали, читали, читали, пока не обнаружили, что им снова приходится подсвечивать себе фонариками, потому что солнце уже село.

— Ой, блин, — прошипела Сашка, запихивая тетрадку в задний карман джинсов. — Мы ужин пропустили, нас уже, поди, с фонарями ищут.

Они спрыгнули с постамента и припустили по едва видимой тропинке к лагерю.


***


Пока Сашка вспоминала недавние приключения с Женей, кто-то из троицы уже успел рассказать какую-то короткую историю (небывалое событие), кажется, про привидения, и уже начинала свой рассказ Ирка, небрежно щёлкая фонариком.


— Я расскажу вам историю, которая случилась в соседнем лагере, который находится за лесом, и это было около пятнадцати лет назад. Сейчас тот лагерь закрыли и больше не откроют никогда. Там остались одни развалины.

В том лагере всё было так же, как в нашем. Завтрак и обед, потом полдник, ужин, и наконец, когда темнело — пятое питание. У нас дают кефир и булку, а там давали сок, пряники и шоколадные конфеты. И в середине смены оказалось, что в лагерь привезли бракованную партию конфет.
В них были иглы, и гвозди, и лезвия.

Никто не разламывает конфеты, прежде чем съесть их. Их кладут в рот целиком, а потом начинают жевать или проглатывают сразу. И вакханалия в столовой началась тоже сразу. Одним гвозди впились прямо в нёбо, у других иглы воткнулись прямо в пищевод. Острые бритвенные лезвия врезались в дёсны, некоторые сломали себе все зубы, пока жевали. В столовой стоял крик и плач, кровь вперемешку со слюной и шоколадом текла из ртов и капала на пол. Многие дети умерли, другие навсегда остались инвалидами. А те, кто выжил и те, кто не любил конфет, рассказали эту историю.

И с тех пор тот лагерь так и стоит закрытым.


Ирка замолчала. История была короткой, но произвела большое впечатление на народ. Все молчали, переваривая её, представляя в красках и примеряя на себя. Сашка мимолётно удивлялась, что Ирка знает слово «вакханалия» и употребляет его правильно.

— Жесть, — наконец выразил общее мнение кто-то из близнецов. — У меня аж живот заболел.
Такие вещи правилами не возбранялись. По палате пронёсся шумный вздох. История была пережита. Фонарь передали Жене.

Женя направил круг света себе в лицо и заговорил. Он был неплохим рассказчиком: интонацией владел так, что не самые жуткие истории становились такими благодаря ему.


— Однажды одной моей подруге исполнилось четырнадцать. И её мама предложила отметить день рождения на даче с друзьями, дело было летом. Она позвала друзей, я тоже был приглашён. Мы приехали сначала с её родителями, они нам всё устроили — еду, торт, съёмку, а потом уехали на все выходные, нас оставили. Ну, а перед отъездом мать попросила её разобрать старые игрушки на чердаке, разобрать и выкинуть ненужные. Ну, когда родители уехали, мы-то наклюкались настойкой, которую мать подруги варила и на даче оставляла, думала, никто не найдёт. Я когда пьяный, становлюсь сонный, а остальные, наоборот, буйными стали, весело им было. Ну, и пошли все на чердак.

А там хлам разный, интересный, старьё ломаное — часы с кукушкой, фотоаппарат «Зенит», лыжи деревянные, целые горы книг, всякое такое. И огромный ящик игрушек. Я-то сразу упал у стеночки и давай какую-то книжку читать, кажется, про председателя колхоза. А народ давай развлекаться, в основном ломать что ни попадя. Потом уж Анька (подругу так звали) начала из ящика игрушки в мусорный пакет складывать, и все туда переместились, кроме меня, я всё про председателя читал. По трезвости я бы никогда такое читать не стал, а они, наверное, делать то, что делали, не стали бы. Короче, прежде, чем кинуть очередную игрушку в пакет, над ней всяко-разно измывались: ломали, поджигали, изрисовывали маркером. Весело им было, жуть. А в самом конце достали огромную такую куклу, почти в рост трёхлетнего ребёнка, старинную явно, одетую в кружевное платье, капор. Ну, крутая кукла, наверное, денег сейчас уйму стоит. Короче, двум самым крутым парням — Эдику и Гошке, эта кукла страшно понравилась, они с ней полчаса, наверное, работали — раздели, изрисовали, делали вид, что они её трахают. Дебилы, в общем. Ну, потом уже девчонкам это надоело, говорят, завязывайте ваши приколы. Тогда они давай спорить, кто с ней будет спать сегодня, стали тянуть её в разные стороны за руки, за ноги, и оторвали их. Мне даже показалось, из них кровь брызнула. Ну и успокоились на этом.

Выкинули мешок с игрушками прямо из окна, а с куклой этой, искалеченной, гулять ещё пошли, там где-то в лесу её выкинули, я уже спал к тому времени. Ну вот, а на следующий день мы пошли поссать с парнями в огород, смотрим, кукла эта лежит у калитки, головой вперёд. Ну парни поржали, попинали её ещё, запнули на свалку в конце улицы. Потому что пьяные ж были, может, не точно помнят, где её оставили.

В общем, мы позавтракали, посидели все в доме, а потом решили пойти на пруд. Выходим, а прямо на пороге эта кукла лежит — без рук, без ног, одно тулово с головой безглазой. В общем, тут нам как-то жутко стало. Несколько человек сразу домой уехали, а Эдик с Гошкой остались. Ещё я остался и две девчонки из нашего класса, не считая хозяйки Аньки. Анька говорит, эта кукла ещё бабушкина была. Короче, парни бросили эту куклу в буржуйку и сожгли.

Вонь стояла страшная, как будто не резину жгут, а хрен пойми что.
В общем, на пруд мы сходили, забыли уже всё, возвращаемся, а в доме у лестницы, которая наверх ведёт — кукла лежит. Чёрная, обгоревшая, но не сгорела она до конца. Ну, тут у Эдика нервы не выдержали, он на последней электричке домой дунул. Гошка только над ним поржал. А я подумал, может, кукла хочет обратно в чердак. Ну, я её поднял, пока никто не выкинул и в печку опять не сунул, и отнёс на чердак, положил в ящик. Извинился перед ней шёпотом, хоть и чувствовал себя идиотом при этом. Ну, и ушёл в карты резаться с остальными. Потому что спать никто не хотел, все храбриться перестали, жуть такая напала, и все хотели уехать утром. В сортир по двое ходили. А кругом тишина стояла, как будто участок кто-то колпаком накрыл, хоть бы комар пискнул. Только мы досидели до утра — и ничего не случилось. Я уже подумал, что это моя идея сработала, куклу вернуть. Ну, все перестали мандражировать, и от облегчения спать завалились все вместе на одном диване.

Проснулись вечером, а Гошки-то нет, бегали-бегали, звали его, звонили. А потом смотрим, у дивана куклины останки лежат. И всё, я даже не помню, как мы смылись.

Эдика, кстати, тоже никто потом уже не видел. И только этой зимой мне Анька позвонила, говорит, у школы куклу видела, боится, что кукла за ней идёт — она же хозяйка её, а не защитила. Ну, и весной Анька пропала без вести, пошла утром в школу и не вернулась. Вот такая история.

— А за тобой она гоняется? — сразу спросил Витька (или Лёшка).

— А чо она делала со всеми? — перебил Лёшка (или Витька).

— Не гоняется вроде, — покачал головой Женя. — Я же над ней не издевался и помочь хотел потом. Что делает? Может, прячет в ящике и руки-ноги отрывает, в печке жжёт, глаза выдавливает.

— Женя! — возмущённо воскликнула Ирка. — Хватит, а? Это уже не страшно, а противно.

Сашка только усмехнулась про себя: не страшно ей, как же. Женя передал Сашке фонарик, она взяла его и направила свет снизу вверх, подсвечивая лицо.

— Круг первый замыкается на девятом, девятый рассказывает историю, — начала она со сдержанным достоинством.

Правила говорили, что девять должно быть участников, один участник рассказывает не больше одной истории за круг, но любой может пропустить свою очередь, в круге должно быть рассказано не менее трёх историй, а кругов должно быть не менее трёх.

— Видели, где за корпусами нашего лагеря какое-то здание стоит? Там два этажа, и ко второму этажу ведёт наружная лестница. Там вход в это здание. Дверь открывается вовнутрь, но её ручка примотана к перилам лестницы туго натянутой витой проволокой. Так, чтобы нельзя было открыть её тому, кто находится в здании. И на окнах — решётки…

Катька из третьего отряда рассказала мне, кто там сидит внутри. Она ведь сюда каждый год приезжает. В одной из прошлых смен тут был мальчик, никому не нравился. Противный был какой-то и тупой к тому же. Ел свои козявки, в карманах камни носил. Как-то он поспорил с другими пацанами, что просидит в том здании три часа, и никто из вожатых его не поймает. Выиграет — получит тысячу рублей. Только на самом деле с ним никто спорить не собирался, а просто подержать его там хотели несколько часов, чтобы напугать. Поэтому когда он вошёл, пацаны примотали дверь проволокой к перилам, чтобы выйти сам не мог, и убежали.

Вспомнили про него, только когда был уже вечер. Опасались, что влетит, поэтому пошли выпускать. Только сначала в окно заглянули, посмотреть, типа там он ещё, или как-нибудь сам уже вылез? А из окна через решетку как высунется длинная палка, и одному из пацанов глаз подбила. В общем, они на него разозлились и решили не выпускать. И никому не сказали, что он там.

Потом эта смена уехала, приехала другая, ничего про него не знавшая. Того мальчика никто не хватился, даже родители. Может, у него их и не было, родителей-то. Только теперь его не выпускают, потому что он наверняка начнёт мстить. И ещё нельзя близко к окнам подходить, иначе он схватит, выдавит глаза, а вместо них вставит камни.

А вот Сашкина история, по её ощущениям, успеха не вызвала. Народ явно ждал, когда откроется второй круг. Вот это Сашке не нравилось ещё с первых встреч. Когда народ немного освоился, и перестал стесняться рассказывать истории, корона Сашки изрядно пошатнулась, потому что, как оказалось, многие знают и умеют рассказывать истории куда круче, чем она сама. Женя говорил, что это чепуха, она выдумывает, и что рассказчику всегда свой рассказ кажется хуже других. Но Сашка точно знала, что если её рассказы и не хуже, то не намного лучше, чем у остальных. И всё-таки Орден — это было здорово. Само ощущение тайны, причастности к чему-то общему и особому... Женя рядом. Она неслышно вздохнула и объявила.

— Круг первой ночи девятой замкнут, да начнётся круг второй.

И она передала фонарь Нинке. Сашке показалось, что та едва не выхватила фонарь из её рук.


Нинка начала:

— У меня мама знаете, какая? Не смотрите, что она учительница и географичка. Она и в горы ходит, и на дискотеку может, и на «Рок над Волгой» в прошлом году ездила — угарные фотки привезла и автограф от «Раммштайн»! И в школе ее уважают — не то, что некоторых. Мне даже жалко, что я сама у нее не училась. Хотя, если бы она еще и наш класс взяла, домой бы не приходила даже на ночь, наверное. Да она и так иногда задерживалась почти дотемна. Особенно, когда с надомниками занималась.

И к Витьке Бурцеву она ходила. Это парень с соседней улицы — мы с ним иногда сталкивались на улице, когда он выезжал на коляске гулять. Редко это было — коляску вытаскивать тяжело, а у него бабушка одна. Когда попросит кого из соседей помочь — так тогда и гуляли. Он инвалид был. С детства. Мы, когда маленькие были, дразнили его все время, а бабка нас гоняла. А он словно и не понимал, что мы обидное кричим — все время улыбался. И мычал радостное что-то. Витька-дурачок. Потом-то, понятное дело, перестали, когда повзрослели. Ну, и мама мне популярно объяснила, что Витька не идиот совсем, а все прекрасно понимает, просто у него скорость реакции замедлена. И руки-ноги плохо двигаются.

Бабка его не стала в приют отдавать, хоть и могла — вот там-то он точно сделался бы придурком полным. Кто бы с ним занимался? А так — ничего еще. Ну, мама к нему и ходила — преподавала географию и историю с обществознанием. Рассказывала: придет, а он всегда встретит, в комнату проводит и, счастливый, начнет рассказывать, что из домашнего задания сделал. Ме-е-едленно так, стара-а-ательно, растягивая звуки.

Ну вот, а бабка его маму всегда пирожками угощала. Мама отказывалась постоянно — фигуру берегла. Ну, как берегла — она никогда не была особо худенькой. Внешность не модельная, но она у меня красивая. И добрая. И вообще — она у меня самая веселая и милая!

Это потом, после осенних каникул, она осунулась и стала худеть. Сначала обрадовалась, а потом… потом испугалась. Когда юбка спадать начала. А тут еще занятия. Она все дольше стала задерживаться у Бурцевых. Витька начал хуже учиться. Уже не встречал ее и на вопросы отвечал неохотно. Больше молчал и все смотрел на нее из глубины коляски. И бабка больше не предлагала своих пирожков. Выматывалась мама жутко — Витька словно издевался над ней. Она пыталась поговорить с бабушкой, но той вечно не было дома, а Витька говорил, что она у соседки. Мама пыталась звонить, чтобы застать бабку днем — никто не брал трубку. И каждый вечер, когда она приходила к ним, он старался задержать ее как можно дольше. То попросит что-то объяснить, то помочь с домашней работой по другим предметам, то сам начнет рассказывать истории всякие, что в книжках прочел. Мама приходила все позже и позже. Жаль ей его было — хороший парнишка, говорила, умный даже, а вот так судьба нелепо повернулась. Я даже говорила, что ей надо его усыновить. Нет, шутила, конечно. Но в каждой шутке…

Она перестала улыбаться. Как-то высохла и стала совсем не моей мягкой мамой, с которой так здорово обниматься. Она перестала подпевать «Арии» и вздыхать, глядя на свои здоровенные бутсы, что «Вот через год! Да мы! Да на байдарках!»

Она все больше сидела на кухне и помешивала в кружке чай. Перед ней постоянно высилась стопка тетрадей, а она все смотрела в темное окно, глядя в глаза своему отражению в стекле. Ей добавили классное руководство, потому что математичка Инесса Петровна внезапно решила, что так больше продолжаться не может, оставшиеся в живых нервы надо беречь, и желательно это делать на пенсии. И теперь мама пропадала в школе даже по выходным. Я почти перестала ее видеть. Я ждала ее, стоя у окна по вечерам, и мне казалось, что она больше не придет. Что у нее есть какая-то другая девочка, с которой ей лучше. Которую она любит больше. И вот я, как дура, решила, что буду ее встречать. Я ждала ее в холле школы, сидя в углу раздевалки, стараясь не шуметь, потому что каждый звук эхом носился по гулкому полутемному холлу, а потом тихо шла следом, когда мама выходила из дверей. Я убеждалась, что она идет домой и тогда обгоняла ее бегом в обход по переулкам, чтобы оказаться дома раньше. Как я не переломала себе все ноги в темноте — вопрос еще тот. Только однажды я упала, споткнувшись, и кубарем отлетела в кусты. Хорошо еще, было полно опавших листьев — могла бы так башкой приложиться, что ой-ой-ой! А тогда я лежала, очухиваясь, и думала только о том, что куртку изгваздала и мама ругать будет. И, что хорошо, что темно, а то кто-нибудь вот так прошел бы и увидел, как я валяюсь дура дурой. И почти даже дышать перестала, когда мимо меня по дороге прошелестел велосипедист, шурша шинами по мокрой дороге.

А на следующий вечер она не пришла. Как всегда, я летела сломя голову, обгоняя ветер и любителя поздних велосипедных прогулок, который с упорством маньяка каждый вечер ездил по дороге. Каждый раз мне казалось, что он не видит меня и вот-вот наедет, визжа шинами, но в последний момент, уже почти у самого дома, под фонарем, он отставал и шуршал куда-то в сторону.

Я сразу поняла, что она там. У него. Я пошла к их дому. Не знаю, что я собиралась делать — я даже не знала номер квартиры, но сидеть дома и ждать просто не было сил. Я брела по темной улице и внезапно услышала позади шорох. Я замерла — и шум прекратился. Я пошла — и сзади снова послышался тот же звук. Честное слово, это был звук шин! Тот самый! Я остановилась и все снова стихло. Я не могла заставить себя повернуться. Ветер шумел в ветках деревьев, они раскачивались, словно противные костлявые великаны, а сзади меня кто-то был. Я рванула к дому Витьки что было сил, но поняла, что не добегу. Шины шуршали все ближе и ближе, и тут меня что-то ударило в спину, и я свалилась на дорогу, ударившись головой. Сквозь дикую боль я поняла, что по ногам моим еще и проехались от души.

Где-то рядом послышались голоса. Шум шин стих вдали, я кое-как поднялась на четвереньки и заплакала. Ко мне подбежали какие-то женщины. Они хлопотали вокруг меня, охали и ахали, слушая мою историю о ненормальном велосипедисте. Сказали, что никого не видели и что надо в милицию. А я попросила отвести меня к маме, потому что она сейчас дает урок надомнику, Витьке Бурцеву из шестого дома, а номер квартиры я не знаю и вообще — я хочу к маме, а не в милицию. Я ревела, как ненормальная, пока не поняла, что одна из женщин как-то странно на меня смотрит: «Как — Витька Бурцев? Ты ничего не путаешь? Ты разве не слышала — помер он. Еще месяца два назад. И бабка его померла. Вернее, сначала она — от инфаркта, сказали, а он уж потом. То ли на помощь хотел позвать, то ли еще чего, да только выехал он на лестничную площадку, да не справился с коляской, и так и свалился. Почитай, пять этажей летел с коляской своей. Ни одной целой косточки не осталось…»

Они проводили меня к его квартире. На двери висела содранная бумажка с печатями ЖЭКа. А в квартире, в инвалидном кресле сидела моя мама и смотрела в окно.

Она потом долго лечилась, ушла из школы и сейчас работает в турагентстве. Ей стало лучше, но она уже никогда не поет. И всегда вздрагивает при виде своего отражения.


Нинка закончила под чей-то тихий вздох и передала фонарик дальше.

Сашка знавала и Витьку Бурцева и его бабку, они с родителями и братом ходили на похороны. Кстати, Нинка-то тоже ходила. И мать её ходила. Но по правилам, да и просто по-человечески, Сашка этого рассказывать не стала. Потому что мать у Нинки действительно сильно болела и до сих пор на самом деле толком не вылечилась. Нинку они с Женей выбрали в Орден Ужасов первой.


***

На следующее утро после того, как они с Женей нашли тетрадку, сразу после физкультуры оба смылись в укромное место за футбольным полем, чтобы дочитать оставшееся.

— Офигеть, — выговорила Сашка, оторвавшись от последней страницы. — Это они что, реально? Прям всё так и было? Или это прикол?

— Едва ли, — покачал головой Женя. — Но было бы круто попробовать некоторые вещи, правда?

— Не знаю, — протянула Сашка и задумалась. Завтрак они пропустили, и до первых спортивных занятий было ещё много времени. И репутация парочки за ними наверняка теперь закрепилась прочно, что Сашке льстило без всякой меры. Но сейчас её мысли были заняты другими делами. В тетрадке подробно описывались сначала разнообразные лагерные приметы и гадания, лагерные игры, лагерные тайники, а потом — призывы.

И каких только призывов там не было: и те, о которых Сашка слышала ещё в детском саду, и те, о которых понятия не имела, и те, о которых подумать бы не смогла. Да не просто в форме рецептов, а как настоящие описания экспериментов. Тут были и вызовы гнома-матерщинника, и пиковой дамы, и старушки-колотушки. Подробно описывался процесс призыва, эффект, внешность и поведение призванного, его исчезновение (ведь большинство призываемых вредило призывающим в конце). Неизвестные экспериментаторы хотели попробовать, смогут ли они справиться с серебристым карликом, русалкой, мусорником, если те попытаются задушить призывающего. Большая часть опытов завершалась успешно, и только гном-матерщинник, каким он ни был крохотным, задушил какую-то неизвестную им Катю, и никто не смог его остановить. Этот ужасный опыт был описан с потрясающим хладнокровием. А некоторые призванные исполняли желания, оставались в вечном рабстве у призывающего. Это тоже было записано в тетради. Последним был описан так называемый «Королевский призыв», который должен был вызвать Королеву Желаний. Он был самым сложным, Сашка о нём никогда не слышала.

— Слушай, — начала она. — А ты там когда сам в последний раз был? Вот бы время установить, когда это писали.

Женя развёл руками.

— Года два назад, наверное. Мог просто не заметить же. Это могло быть и в мою последнюю смену, год назад... Но я об этом ничего не знаю. И чтобы у нас люди пропадали, я не помню.
Сашка с шумом втянула в себя воздух.

— Чухня какая, — подвела она итог.

— Если и чухня, по-моему круто, — искренне сказал Женя. — Но мы, наверное, не наберём девять рассказчиков.

— Там сказано, что достаточно трёх, — буркнула Сашка, незаметно втягиваясь в решение. — Остальные шесть могут просто слушать. У меня Нинка точно знает кучу историй, нужно её позвать.

— Ира из второй палаты тоже знает парочку, — добавил Женя. Сашка помрачнела, стараясь не выдавать себя. Вот как, значит, он и с Иркой близко знаком.

— Ладно, — прервала его Сашка. — Соберём если всех до конца недели, будем делать эту... Королеву Желаний.

Они собрали.


***

На этот раз Витька уступил брату возможность рассказать историю, видно, сам на сегодня ничего не приберёг.

Лёшка, перебивая сам себя и спотыкаясь, как будто боялся, что не успеет рассказать, начал:

— Знаете, что... Маринка вот рассказывала... Но призраки — они не только злыми бывают. Такими, которые хотят отомстить, к себе в загробный мир утащить или с ума свести. Разные есть. Я точно знаю, что говорю. Сам видел.

Мы волейболом занимаемся. Весь прошлый год в секцию ходил три раза в неделю: во вторник и четверг по вечерам после второй смены в школе, а в субботу днем. В будни тренировка заканчивалась в пол-девятого. Мы после нее первыми в раздевалку неслись. Надо было успеть на маршрутку, которая в девять вечера от нашего корпуса уходит. Это последний рейс, и если на нее опоздать, то потом нужно с пересадками добираться, неудобно очень.

Обычно мы успевали, залезали в пустой салон — а это конечная была — и занимали одни и те же места, Витька с прохода, а я — у окна. Народу в это время мало, и часто до центральных улиц, где люди уже заходили, мы ехали совсем одни. Маршрутка долго тряслась по плохой дороге вдоль забора стадиона и тренировочных корпусов, с трех сторон огибала спортивный комплекс и только потом выезжала на освещенный проспект.

А однажды Витька заболел воспалением лёгких, и я один на тренировки ходил. Меня родители вообще тогда старались подальше от Витьки держать, чтобы не подхватил заразу. Я всегда на телефоне играл, пока ехал, а в тот день он разрядился, и от нечего делать я тупо пялился в окно. Водитель тормознул на следующей остановке, но двери открывать не стал. Середина ноября была, и на улице ветер и дождь. Вода текла по стеклу, прям водопад в миниатюре, и видно было все искаженно. Наверное, поэтому мальчик сначала показался мне каким-то размытым, ненастоящим. Очень похоже было на отражение в стекле. Так часто видно пассажиров, сидящих на противоположном сидении. Я даже оглянулся испуганно, хотя знал, что один в маршрутке. Потом только понял, что он на остановке стоит. Вместо павильона с крышей там был только скособоченный знак с номерами маршрутов, поэтому мальчик весь промок. Ни зонта, ни шапки с капюшоном у него не было, чтобы хоть чуть-чуть от дождя защититься.

В следующий раз я его заметил недели через две. К тому времени снег уже выпал, и светлее стало на улице. Тогда я его впервые как следует рассмотрел. Он хоккеист был. Ну, то есть, как и мы, в секции спортивной занимался. Там возле остановки как раз каток крытый. Да и этих хоккеистов ни с кем не спутаешь: они вечно с сумками огромными. Очень огромными. Защиту всю с собой таскают, а она объемная. Мне это одноклассник, Колька, объяснил, он тоже в хоккей играет.

Прикольно, когда какой-нибудь мелкий пацан, лет семи, идет — и сумка эта чуть ли не больше него самого. Этот-то старше был, примерно как мы. Ну и клюшка у него была, конечно. Яркая такая, с красными и желтыми полосами, только крюк черной изолентой обмотан.

Он грустный стоял. И опять без шапки. Устал, наверное, на тренировке и замерз. Ну, я взял и язык ему показал. Не со зла, а чтобы развеселить. Он сначала офигел, а потом, когда маршрутка уже тронулась, тоже заулыбался.

С тех пор, мы с ним регулярно «общались». Я ему по стеклу стучал и рожи корчил, он рукой махал, и лыбились оба как идиоты. Глупо, но весело было. Если вдруг в маршрутке другие пассажиры сидели, то они на меня как на дебила смотрели. А мне что? Мне по фиг. Только еще сильней дурачиться тянуло.

Я тогда решил, что у мальчика этого тренировки по тому же расписанию, что и у меня. Кроме субботы. В субботу днем я его ни разу не видел. Тогда обычно две девчонки-фигуристки заходили в маршрутку и трещали всю дорогу про свои пируэты.

Но в один день, уже в декабре, что-то пошло не так. Я сразу это понял. Он не улыбался, а смотрел на меня испуганно, потом руками замахал, куда-то вперед показывая. Я шею вытянул, чтобы рассмотреть, но ничего там видно не было. Мальчишка аж к самому окну подскочил, губы у него беззвучно шевелились, а сам он чуть не плакал. Маршрутка тронулась, и он побежал за ней, неуклюже волоча за собой тяжелую сумку. Отстал, конечно, сразу. А я все оборачивался: не по себе было. Вдруг случилось чего? И помочь надо.

В общем, я не выдержал и на светофоре, метров через сто от остановки, ломанулся к выходу. Водитель меня выпускать не хотел, не положено им. Пришлось соврать, что я деньги забыл. Выскочил я на улицу и побежал к остановке, а секунд через десять за спиной визг шин раздался и грохот. В мою маршрутку, только тронувшуюся с перекрестка, на полной скорости влетела огромная фура и впечатала ее в фонарный столб. Никогда не думал, что машина может вот так вокруг столба обернуться. Она прям вся в лепешку смялась. Жуткое зрелище.

Из трех человек в маршрутке никто не выжил. А у фуры тормоза отказали.

Я в шоке был, и это еще мягко сказано, так что о мальчике на остановке вспомнил не сразу, и, когда вернулся, там никого уже не было.

Больше этого мальчика я не видел, хотя ждал и даже выйти хотел, поблагодарить, ведь он меня спас. Я решил, что он заболел. Как раз сезон всяких простуд был, я и сам с насморком маялся.
Где-то через месяц Колька притащил в школу фотки со своего хоккея, похвастаться хотел. Была там одна общая, вся их команда вместе. Я мальчика этого — второго слева в первом ряду — сразу узнал и спросил про него. Хорошо не сказал, что недавно его видел. Потому что Колька рассказал, что он еще в сентябре погиб. Пьяный водитель вылетел прямо на остановку и снес хлипкую конструкцию напрочь, поэтому там один знак и остался. А по мальчику этому два раза проехал: сначала, когда сбил, а потом, когда назад сдавал, чтобы уехать. Как потом говорил, даже не заметил его.

Страшно, наверное, должно быть. Но я каждый раз, когда там проезжаю, все надеюсь его увидеть. Не знаю, решусь ли выйти, и что вообще буду делать. Да и неважно, наверное, уже. Потому что он все равно не появится. Я уверен.



Когда Лёшка закончил, брат смотрел на него в полном изумлении. Видно, не знал про это, не рассказывал ему Лёшка-то. Витька открыл было рот, но закрыл, выяснения тоже могли сойти за нарушение правил.

— Везёт тебе, — нарушил тишину Виталик. — В рубашке родился. Прямо как Женя. Давай уже, не тормози.

Он сам взял фонарик и снова стал болтать им так, что свет размазывался по потолку. Но ему уже никто ничего не говорил. Хотя его историю, Сашка была уверена, уже почти все забыли. Это была особенность вечеров — истории затмевались последующими. Даже самые страшные.

— В этот раз короткая, — пообещал он. — Короче, у нас в лагере уборщица — ведьма.

Это было так по-детски, что многие не сдержали, к негодованию Нинки, смешки и фыркание.

Виталик тяжело вздохнул и с остервенением поскрёб лысую башку.

— Дебилы вы, — печально заметил он. — Сопляк один из четвёртого отряда тоже не верил, а в суп попал. Знаете мальчишку ж этого, всё время в шапке с америкосским флагом ходил, носом хлюпал?

Близнецы знали.

— Его ж домой забрали, ещё с середины смены.

— А вы это сами видели? — ядовито переспросил Виталик.

Близнецы не видели. Остальные вообще не знали этого пацана.

— Ну вот. Ведьма она, — продолжил Виталик. — У моего старшего брата книжка есть, «Молот Ведьм» называется. Он мне не давал читать, но я всё равно брал, пока его не было дома. Короче, эту книжку написали средневековые инквизиторы, она о том, как распознавать ведьм. Ну вот. Там я прочитал, что у ведьмы есть нечувствительные точки на теле, которые выглядят как родинки. И если воткнуть туда, например, длинную иглу, то она ничего не почувствует, и из ранки даже кровь не будет сочиться. Ну вот. Дежурил я тут недавно по столовке и как раз попал на поставку свежих продуктов. Меня как раз припрягли таскать их из машины в столовку. Йогурты там всякие, фрукты-овощи, чупа-чупсы... Мясо. Ну вот. Все продукты в коробках там, ящиках. А мясо-то уборщица притащила в двух цинковых вёдрах со льдом. Свежее то есть. Очень свежее. Думаю, что за бред и антисанитария. Уборщица ещё осталась с поварихами за столом о всякой фигне трепаться. Я как раз под шумок хотел одно ведро взять и в холодильник оттащить, а по дороге посмотреть, что там такое за мясо, но поварихи меня остановили: типа тяжело сильно для меня, они сами отволокут.

Ну, я рядом сел и давай типа картошку чистить, а сам незаметно одной рукой в ближайшем ведре шарю. Ну и вытащил. Кусок кишки какой-то. Ну, кишка и кишка, только из неё — раз — выскользнул красный стеклянный шарик. Тот самый, который ваш шкет в шапке на спор проглотил, а потом в лазарет попал. Типа у него из-за этого шарика то ли заворот кишок, то ли аппендицит, то ли просто воспаление возникло. Я с ним полежал денёк с отитом, быстро вышел, а он типа там аж родителей дожидался, в больницу ехать. Ну, видно, не дождался...

Тут уборщица типа назад засобиралась. Ну, я кишку эту быстро на место сунул, а шарик спрятал в карман. Сидел-то я у выхода, и она мимо меня прошла, близко-близко. Я смотрю, а у неё из предплечья — из того места, которым обычно опираются о парту или о стол — торчит головка канцелярской кнопки. Здоровой такой. Ими у нас меню на доску в столовке крепят ещё. Ну вот. Она, видно, неудачно на стол оперлась и подцепила эту скрепку. Только она этого даже и не заметила, и крови вокруг не было ни капли. Вот с тех пор, короче, я ничего никогда в столовке мясного не ем. Да и с уборщицей стараюсь не сталкиваться, — заключил Виталик.


Девчонки дружно изобразили, что их рвёт. А по-настоящему зеленоватая Люська объявила, что она теперь тоже не будет никогда ничего мясного есть и не только в столовке, но и вообще нигде.
Виталик передал фонарик, который приняла Марина. В этот день она рассказывала невероятно часто, хотя Сашка не была уверена, что в прошлый раз рассказывала не Люська.