[Тедди-Ло]

текстовка по Сартру

1 ТЕКСТ

Госпожа Дарбеда показательно потёрла левой рукой правую лодыжку, а правой рукой, придерживая тонкий переплёт левым локтем, перелистнула страницу и поглубже забралась в одеяло.
- У меня болит нога-а-а!
Ах, глава третья. Женщина облизала ванильно-сладкий от зефира палец и перевернула еще один лист. Любовь. Здесь пишут про любовь, и, право, местами это даже похоже на жизнь, особенно эпизоды, когда ревнивец всаживает тупой устричный нож в тонкую бледную спину неблаговерной. В остальном, книжные сентименты – сплошь враньё чистой воды, но та вода госпожу Дарбеду устраивает куда как больше, чем непрекращающийся кошмар за дверьми родного дома.
Сейчас в дверях господин Дарбеда, опираясь на старомодную козетку, обувает туфли при помощи костяной «ложечки».
- Пожалуйста, проверь, все вилки и ножницы должны были заменить на детские, или по крайней мере затупить острые концы. И чем Ева кормит доктора. Признаю, он трапезничает слишком часто и подолгу, - похоже, заедает стресс. Однако, принимая во внимание высочайший профессионализм господина Франшо, - на месте которого неподготовленный сельский фельдшер предпочел бы петлю и мыло, нежели повинность привязывать пациента к этажерке и вслепую колоть хло..хромо…промо…азин в извивающееся тело, только чтобы раздвинуть гардины на окнах в его комнате, - так вот, похвальная этика доктора Франшо заслуживает как минимум мраморной говядины, но не чаще раза в неделю.
В мыслях госпожа Дарбеда уже давно подарила тому человеку, который образумит Еву, целое мраморное стадо мычащего и бодающегося скота. Но, к сожалению, ныне на упирающуюся рогами коровушку с добрыми глазами была похожа ее собственная лучащаяся счастьем дочь, добровольно подселившаяся в палату умалишенного и почитающая за семейную ценность регулярные визиты медицинской службы со шприцем наперевес.
Едва автомобиль мужа, издав серию неприличных звуков, завелся на положенное число оборотов, госпожа Дарбеда кинулась в кухню за пастилой. К сумеркам, как пить дать, ей продует шею и поясницу, даст о себе знать желчный пузырь, суставы прозвонят в тревожный колокольчик, - потребуется расслабляющая мышцы ванна и, безусловно, полный покой. Вновь очутившись в кресле с блюдом сладостей и поджав ноги, она содрогнулась. Если в эту самую минуту Пьер калечит покорную Еву капустной кочерыжкой, украденной у нерасторопной кухарки, господин Дарбеда может не успеть! Дочь-инвалид, поседевший муж, отданный под суд Франшо, лоботомия зятю-шизофренику и, в довершение, навеки трясучка или тик для неё самой – симптомокомплекс нереализованной любви к Еве грыз госпожу Дарбеда как сахарную кость (действительные масштабы поглощения пастилы и зефира придали этой аллегории ноту правдивости).
Перегнувшись через подлокотник (ждём к рассвету гематому и рёберную невралгию), женщина протянула руку к телефону и, облизав губы, набрала номер доктора Франшо. Может, и Еве не мешает уколоть хромо.. про.. азин?
…
Глава четвертая. Здесь тоже пишут про любовь.

2 ТЕКСТ

Чёрный лаковой ботинок мне очень натирает. Носок правого ботинка сжимает большой палец и чтобы снять давление, мне приходится поставить ногу на скобу внизу переднего сиденья. Трамвай дребезжит и сворачивает за угол, в приоткрытые окна вместе с ароматами апрельского дня врывается запах скотобойни. Глухое бетонное здание с крохотными оконцами за высоким серым забором распространяет вокруг миазмы крови и смерти. Над зданием с вечным грустным криком кружатся чайки – стервятники больших городов. Одна из птиц присела на забор с добычей, но с моего места не видно, что именно она терзает в клюве.

Трамвай останавливается и на переднюю площадку входит женщина в помятом синем платье. Её светлые волосы растрёпаны, в руках она сжимает букет увядших хризантем и улыбается улыбкой католической блаженной. Она оглядывает салон и садится через проход от меня. Хризантемы кивают от её движений, стремясь потерять свои головки-шары и прочерчивая свой будущий путь падающими лепестками. Её тощие ноги покрыты пупырышками от чересчур освежающего весеннего воздуха. Она замечает мой интерес, устремляет на меня тусклые серые глаза и улыбается мне той самой непостижимой, наивной улыбкой идиота. Я невольно отвожу взгляд и чтобы ни на кого не смотреть, достаю книгу, раскрываю и кладу на колени.

Я не читаю, отчёркиваю ногтем слова. «Локти». У Евы на локте была большая некрасивая ссадина. Сколько ей тогда было? Двенадцать или тринадцать. Мать вымазала ей локоть зелёнкой и ранка стала смотреться ужасно, как ранение у солдата, где в рану видно часть кости, мне вечно было страшно смотреть, а Ева как назло в тот период носила платья с короткими рукавами. С тех пор у меня поселилась привычка глядеть ей прямо в глаза или быстро отводить взгляд при каждом движении её руки.

Я ищу на странице слово «свет», но такого там нет, зато находится слово «лампа». Пьер боится света, а боится ли он света от лампы? Сумасшедшие часто боятся света, но они боятся того света, который управляется солнцем: дневной свет, большие люстры. Но часто они зажигают маленькие бра, свечи – все те светильники, которые управляются луной. Луна управляет безумцами, лунатики, больные. На странице нет слова «луна».

А ещё столовые приборы, он тоже их боится. Он боится ножей, вот, что я должен сказать Еве. Он боится убить её. Она должна спасаться, она должна бежать, а дорога будет разворачиваться впереди неё лентой. На странице есть слово «дорога» и я с силой отчёркиваю его. Но она меня не послушает. Здоровые не могут поверить в безумие. Им кажется, что это притворство, недомогание, стоит подождать и всё пройдёт само.

Я отрываюсь от книги и улыбаюсь женщине с букетом. Она радостно улыбается мне в ответ. Она хвастается, ей подарили эти цветы, жалкие увядшие хризантемы для некрасивой больной женщины, она счастлива. Когда я приеду к дому Евы, я буду долго ходить по улице и куплю себе мороженное. И буду кусать вафельный рожок, глядя на окна квартиры Евы и Пьера. Там будет колыхаться занавеска, а я буду бояться зайти к ним, потому что буду в душе уверен, что она уже мертва.

3 ТЕКСТ

Ева, я понимаю ваши чувства. Как мне их не понимать, если это моя профессия - читать души. А лечить их - к тому же ещё и моё призвание. И пусть я отлично знаю, что ложь порой - и даже часто - бывает во спасение, но так же хорошо мне известны последствия неуместной лжи. Когда обманом лечат не нуждающегося в нём человека, одним больным становится меньше. Впрочем, бывает, и нередко, что человек сам предпочитает поддерживать себя ложью и грёзами, как морфием, и если не пресечь это, мы получим наркомана, вместо мофрия потребляющего иллюзии и выдумки. Часто я вижу, как больной тянет за собой окружающих, словно воронка, и чем неноправимее ситуация, тем сильнее она затягивает. Да, я вовсе без намёков говорю о вас и Пьере. Разумеется, я сочувствую вам как паре и каждому в отдельности, я представляю, как больно вам видеть его изменение - а по правде говоря, его разложение. Как личности. И не оправдывайте это близостью к творческому кругу - оторванные от действительности не могут творить, кроме как для себя, и точно не принесут своим творчеством счастья близким. Они даже о себе не думают, не то что о вас. У них не осталось представлений об этике и правильности, кроме самых диких, порождаемых бредовым сознанием, и они могут спокойно мучить готовых мучиться с ними, даже не понимая, что делают. Вы наверняка по-прежнему любите Пьера - но знайте: прежнего, которого вы любили когда-то до болезни, уже нет. Вы питаете чувства к образу, оставшемуся в памяти, заботливо примеряете его на нынешнюю действительность, стараясь её скрыть. Однако такое возможно лишь пока реальность не взбрыкнёт, словно дикий конь, и не растопчет всю вашу чуткость и любовь. И тогда вы можете не выдержать и тоже скатиться в пучину безумия. А мне очень не хочется этого. И вашей семье. И обществу, поверьте мне. Мы желаем, чтобы вы жили полноценно и без иллюзий, не превращая себя в мученицу из-за неизлечимо больного. Поэтому - не старайтесь вернуть Пьера. Подобное возможно, но маловероятно. Не лишайте себя жизни. Напротив, уделите ей - _своей_ жизни больше внимания. И тогда вам в любом случае станет лучше. Что ж, всего доброго. Надеюсь на ваше благоразумие.

4 ТЕКСТ

Когда мы встретились, он был красив, нет, он скорее был не особо красив, но удивительно обаятелен, словно помещенный в стеклянный колпак с подсветкой, как эталон килограмма или редкая бабочка. Он шел по улице и воздух, словно обволакивал его, и ни пылинки не касалось его плеч, он был неуязвим ни для чего: гордый, ясный, чистый, бесконечно слабый в своем противостоянии безумию, которое поглощает его теперь, в его комнате, в маленькой комнате двадцать на десять шагов с бронзовой табличкой «Пьер и Агата», которую он заказал в последний свой день, когда вышел на улицу – уже без своего невидимого стеклянного колпака.
- Пьер, - говорила я ему. - Я Ева, я не Агата. Твоя жена. Твоя молодая жена.
- Агата, – отвечал мне Пьер. Его рука ложилась на мое колено, и он смотрел на меня с такой непоколебимой верой, что я становилась тем, кем он хотел, и следовала за ним по тропам его нового мира.
- Когда мы встретились, Агата, ты была сущая замарашка, кто-то запачкал тебя сажей, я помню, как первым моим желанием было вытереть черное пятно с твоей щеки, и уже много после, после свадьбы, развода, смерти нашего ребенка, когда ты спала рядом со мной, а мне не спалось, я лежал и наблюдал, как эти пятна бродят по твоему лицу, переливаясь, словно чернильные разводы. А твой отец, весь покрытый родинками, и вся семья ваша, особой расы, я так хотел, чтобы у нас были дети и в их глазах переливались чернила, чтобы макать в них перо и писать послания вечности, на бронзовых табличках, но все, на что меня хватило, это куцая надпись «Пьер и Агата», потому что, в конце концов, в конце концов, милая, я так рад чему-то, что сам не знаю, куда мне от этого деться.
Он забыл все.
***
Господин в желтом сюртуке, с огромными руками, долго перебирал какие-то бумаги и карточки, с записями мелким почерком, я думала, как такой почерк мог уместиться в таких руках, и как такой писклявый голос, похожий на скрип колеса мог принадлежать такому большому человеку, как наш господин доктор, с бородой и квадратными карточками. Он протянул мне одну, с латынью, с овальными буквами «о», и покачал головой. Мне вдруг захотелось уйти, куда-нибудь за город, туда, где будет река и чистый берег, и чернокожие будут петь жизнерадостные гимны Господу, хотя откуда у нас, здесь, чернокожие, да и реки поблизости нет, только эта карточка и ее латынь.

Пьер, за стеной захихикал, а когда я вошла к нему, он послюнявил свой носовой платок и долго, до красноты тер мою шею, как делал это теперь всякий раз, когда хотел, чтобы я легла с ним, и я легла. Пока он спал, я вспомнила про окрестности западной части города, там тек широкий ручей, я подумала про коричневый сюртук Пьера, про продавца-мулата из Латинской Америки, и карманы, у того сюртука, глубокие карманы, а у продавца красивый голос, и нам с Пьером всегда казалось, что он атеист.
В конце концов, что такое пара камней в кармане, десять камней в кармане – не более чем пара пятен сажи на совершенно чистой щеке.

5 ТЕКСТ

Агата, детка, я болен, я кажется скоро умру. Не говори родителям, они переживают за тебя, я знаю, и боятся меня. Они думают, я безумен, но нет, я не безумен, я просто болен, смертельно, и мне смертельно страшно.

главное подоткнуться получше голову затянуть потуже зарыться глубже

Скажи им, что я не боюсь вилок, а ем ложкой, потому что ложкой можно есть все на свете кроме спагетти, а спагетти я не люблю вовсе. Я боюсь вовсе не вилок, а когда по комнате начинают летать Калошни, которых ты не видишь, и никто, кроме меня, не защитит тебя от них. Что с тобой станет без меня, Агата? Ты ведь, в сущности ребенок, и совсем меня не знаешь, не доверяешь мне. Когда я умру, Калошни тебя достанут. Они похожи на манекены, а глаза людские, ты не представляешь, как это страшно, но от них можно спастись под одеялом, и сверху нужно положить еще что-нибудь для тяжести.
Это с кем я говорю?
Ты отправляйся к маме, а я полежу еще, мне совсем нехорошо, я прилягу.
Под одеялами я маленький, тяжело дышащий комок. Мне темно, я слушаю свое дыхание, тяжелое, частое, громкое. Это уже было раньше, я вспоминаю, наверное я умираю, кажется память становится глубже перед концом.
Помню, как впервые попробовал баранину, скверно приготовленную моей бабкой, первоклассным математиком и никудышной хозяйкой. Помню, как хороши были гладкие камешки. Как я рвал зеленые несозревшие вишни, а что если сорвать двадцать, а если пятьдесят круглых твердых зеленых, пересыпать их из кулака в кулак?

Я все помню, но не помню нашей свадьбы, и когда приходит твоя мать, я не знаю, как к ней обратиться. И когда ты встаешь ко мне спиной, я забываю, как тебя зовут.

...главное подоткнуться получше голову затянуть потуже зарыться глубже

Темно, я часто дышу, главное не выглядывать, а если выглянуть, то только через сдвинутые пальцы не страшно глаза летают

...главное подоткнуться получше голову затянуть потуже зарыться глубже

Жаль что осталось так мало я мог любить тебя где попало
Ты у окна спиною не помню как обратиться скорее скорчиться приютиться ангел мой что со мною

...главное подоткнуться получше голову затянуть потуже зарыться глубже

Я хочу быть маленьким и играть,
всегда быть маленьким и играть.

Действующие лица:

г-жа Дарбеда, мать Евы
г-н Дарбеда, отец Евы
д-р Франшо
Ева
Пьер, её муж

В ролях:
Саша
Аня
Рус
Марат
Энджи

по рассказу Сартра "Комната"

@темы: Реинкарнация, Текстовки